Феномен - Страница 30

— Это, Володя, фантастика. Без энергии и движения нет материи.

— Ты неплохо усвоил азы физики, Санчо. Но брось. Я тебя спрашиваю, что произойдет с веществом?

— Вероятно, оно распадется на молекулы и на атомы, атомы распадутся на элементарные частицы, которые тоже, наверное, развалятся. Так?

— Если грубо и приближенно, то именно так. Что мы и проделаем.

— А ты, случайно, не спятил?

— О, еще один Фома! Не ожидал. Да, мировые константы и законы природы незыблемы, но отнюдь и не абсолютны. Они справедливы лишь в нашем пространстве и в том отрезке времени, в котором существует наша цивилизация. Все, Санек, относительно. Многое определяет фон, условия и системы отчета.

Владимир объяснял мне свою идею на самом низшем уровне. Он охватывал всю вселенную, объединяя микромир и мегамир в одно целое. Я слушал и поражался. Квант времени, то есть наименьшая неделимая порция, — это промежуток времени в единицу с сорока тремя нулями раз меньше секунды. Этому числу и названия-то нет, это невообразимо малая величина. Луч света за квант времени пройдет расстояние всего в одну сотую квинтиллионной части атомного ядра!!! Владимир утверждал, что с помощью Поты-Попы можно создать такие условия для перераспределения энергии связи элементарных частиц, что эти энергии как бы исчезнут, не в прямом смысле, конечно. Продолжительность такого события равна кванту времени. Ясно, что в такой короткий срок, который и сроком-то никак нельзя назвать, не хватит времени для распада вещества. Уж на что мал электрон, но даже и он, не то, что бы распасться, он и почувствовать свободы не успеет. Поэтому Владимир задумал «растянуть, удлинить» квант времени так, чтобы его хватило на распад вещества приличной массы. Это кажется бессмысленным. Легче электрон растянуть и завязать узлом. Уж на что я любитель пофантазировать, но и мне идея Владимира показалась фантастической, а он только посмеивался, был уверен в себе. Конечно, я знал, что в микромире свои особые законы, там все возможно. Распадается, например, частица, но от распада получаются не ее осколки, а качественно новые частицы. Если перевести это понятие в наш макромир, то получится: разбился стакан, а осколки от него стали кирпичом и картофелинами. Может, и у времени так же? Что-то превращая, создавая и меняя условия, Владимир и хочет добиться своего. Правда, он признался, что мозг его тоже логически не воспринимает возможность предсказанных процессов, но таков ответ уравнений, правильность которых не подлежит сомнению.

Но я так толком и не понял, какая связь между распадом вещества и его перемещением в пространстве, зачем вообще нужен этот распад? Тут даже Владимир стал запинаться, говорил о категориях и всяких субстанциях, закончив тем, что это с известным воображением можно представить лишь математически.

В лаборатории часто появлялись незнакомые люди, что-то критиковали, чем-то восхищались, устраивали дискуссии. Владимир в таких случаях убегал и прятался. Иногда он вызывал по видофону Гека Финна и Люси и консультировался с ними. И всегда отмечал, что американцы здорово разбираются в теории времени, что бы он без них делал. В институт прибывали аппараты и приборы в мягких и жестких упаковках. К лаборатории с западной стороны возвели пристройку, в которой монтировали какую-то силовую установку. В мастерских своими силами изготовляли уникальные приборы. Работа была интересной. Я трудился наравне со всеми и чувствовал, что здесь не чужой и, главное, пользу приношу.

Вечерами я набирался знаний. Учителем моим по своей инициативе была Юлия. Она учила по своему усмотрению, учила тому, что мне на первых порах было необходимо знать. Занимались математикой и физикой, и английскому языку время уделяли. Ох и трудно же приходилось мне осваивать никем не утвержденную программу. Будь на месте Юлии кто-нибудь другой, я бы не выдержал и завопил «больше не могу!». Но с ней я терпел, не хотел выглядеть в ее глазах этаким дегенератом, до предела напрягал свои мозговые извилины. Зато спал как убитый, без снов, а аппетит был волчий. В общем, я был весьма и весьма занятым человеком. Практически, почти не отдыхал и, честно признаться, не жалел об этом, потому что рядом была Юлия. Когда она видела, что мне невмоготу, что от умственного переутомления я начинаю заговариваться, то занятия прекращались и мы начинали разминаться, купались в бассейне, бегали и просто дурачились. И уже ради только этого я готов был всю жизнь быть ее учеником. Однажды мы боролись не на шутку. И, стыдно сказать, Юлия уложила меня на лопатки, придавив тренированным телом к полу, да так, что я и пикнуть не смог. Не знала она, что я в тот миг был на седьмом небе от блаженства. Даже самолюбие мое не взыграло, что девушка поборола парня. Это уж я потом задумался, неужели такой бессильный. А когда Юлия как-то заметила, что я веселый и чудный парень, что со мной можно дружить, то я вообще воспарил на небеса и стал надеяться на большее.

Подготовка к небывалому эксперименту по распаду вещества заканчивалась. Я был несказанно удивлен, когда вдруг в самый разгар работ, в самый ответственный момент настройки и наладки аппаратуры, все сотрудники института прекратили работу. Поднялся всеобщий ажиотаж, возбуждение, разговорчики разные. Даже Владимир оторвался от дела и сразу посвежел, порозовел.

— Ну, Санчо, повоюем, — бодро сказал он. — Как настроение? За мной!

Мы надели голубоватые спортивные костюмы с эмблемами на груди и спине, и все — молодые и пожилые, мужчины и женщины — всего пятьдесят восемь человек, дружно двинулись на стадион. Зрителей было полным полно. Нас встретили аплодисментами. Мы заняли определенную позицию на расчерченном квадратами и ромбами поле. Растянули балейку — что-то вроде огромной сети со множеством концов, — за один из которых, как за канат, ухватился я. Вторую половину балейки натянула на себя команда синоптиков, которые не только предсказывают погоду, но и делают ее. Перед каждой командой на парящие в воздухе тумбы поднялись «дирижеры». И началось! Кто кого перетянет. Под улюлюканье зрителей и под свои ободряющие крики мы тянули на себя синоптиков. И не просто тянули, а маневрировали — дирижер руководил нами: то правый фланг обманно ослаблял натяг и тянул влево, то середина вспучивалась и фланги шли ей на помощь, то тыл круто заводил в сторону и восстанавливал пошатнувшееся равновесие. Тут была и тактика, и стратегия. «Давай, давай, родимые!» — кричал Владимир. Рядом, скрипя от натуги зубами, старался Добрыня. На шее у Токи вздулись вены и лицо были багровыми от напряжения. Тарас, обмотав канат вокруг туловища, покрикивал: «Разок, еще разок!». И Юлия, и остальные девушки и женщины, дружно повинуясь взмахам дирижерских рук, тянули канаты. Мы колыхались вправо-влево, вперед-назад. Все хотели выиграть, но почему-то многих женщин, как у нас, так и в команде синоптиков разбирал смех, иногда они падали и устраивали кучу-малу. В таких случаях тяга сразу ослабевала. У нас смеялись и падали чаще и больше, может поэтому нас и перетянули. Стадион взорвался аплодисментами. А наш институт был словно в трауре. Но продолжалось это не долго. Начался лейдбольный матч. Ворота в виде больших колец, одни сквозные — посреди поля. Мячей два — красный и синий. Владимир наспех объяснил мне правила игры, и я стал скороспелым игроком. Ну и неразбериха! Но много позже я понял, какая это интересная и захватывающая игра. А пока, не зная и не понимая, я как оглашенный носился по полю, прыгал, пинал, хватал то синий, то красный мячи и барахтался в куче игроков. После матча мне сказали, что не столько играл, сколько вредил нашим, поэтому синоптики и выиграли. Тут уж был настоящий траур. Но опять ненадолго. На длиннющем автобусе нас привезли в Дарасун. Я только хлопал глазами, удивляясь организации игр. Нигде никаких задержек и ожиданий, будто отрепетировали соревнования и поездку раз десять. И опять стадионы, площадки, дворцы и бассейны. К вечеру приехали в Читу. Я уже не удивлялся обилию в городе разнообразнейших спортивных сооружений самой буйной архитектурной фантазии, знал, что поголовно все — и стар и мал — увлекаются спортом. Это их обычный активный отдых. Игры, состязания, массовые спортивно-зрелищные идут всегда и повсюду. Сегодня ты зритель, болельщик, а завтра — сам игро