Феномен - Страница 22

— И что же теперь будет?

— Жизнь будет. А Владимир все знал? Он верил тебе?

— Да. И Тока тоже.

— Ох уж этот Вовка! А с Токи спроса нет, он — добрая безмятежная душа. Тебя, Саша, родные потеряли. Тебе тяжело?

— Грусть иногда находит, вроде как родину покинул. А родных у меня нет, я — детдомовский, к тому же безнадежный холостяк.

— Ты хороший, презабавный парень. Вечером, может, погуляем?

— Обязательно. Я с удовольствием!

Интересно, Юлия тоже, как и Владимир считает меня феноменом. Что они понимают под этим? Как человек я, конечно, самый обыкновенный, не буду говорить, что умный, но и не дурак. А может они имеют в виду человека не как биологический вид, а как некую физическую систему, способную при определенных условиях взаимодействовать со всякими их заумными спиралями и силовыми полями. И в голову полезли дикие мысли. А вдруг я бессмертный. Хотя, какой я бессмертный, когда уже почти умер от рака…стоп, чтобы не разрушить систему, сработала какая-то другая защитная система и перебросила меня, не как человека, а как эту особую систему в будущее, предотвратив тем самым ее неизбежный распад. К добру это или нет — не знаю. Я заставил себя переключится на другое, на более приятное. Юлия приглашает меня на прогулку! И верится и не верится! Эх, полюбила бы она меня! Пусть я физически несовершенен и слаб, пусть у меня простецкая и постная физиономия, пусть ничего не знаю, но зато я — феномен. Почему бы не полюбить феномена? Несбыточные мечты идиота.

Идиота? Но почему я сам себя унижаю? Кто сказал, что у меня постная физиономия? Сам себе в голову вбил. Я взял зеркало и впервые посмотрел в него на себя изучающее. Лицо ничем не примечательное, но и не такое уж, чтобы «караул» кричать. Нос — прямой и габариты в норме, карие глаза хоть и небольшие, но и не щелки, и веки над ними не зависают. Губы нормальные, в меру мясистые. А подбородок даже мужественный. Неплохое лицо! Я улыбнулся и при виде отличных зубов еще более укрепился в своей уверенности. В конце концов, Юлия при встречи назвала меня симпатичным парнем, а сегодня утром сама сказала мне «милый». Вот так-то. Конечно, надежды почти никакой, но и за «почти» надо цепляться.

Юлия — не Владимир, она наверняка раскроет мою невольную тайну. И это, пожалуй, к лучшему. Я шел в институт в сильнейшем волнении, забыв даже предупредить по видофону Владимира, что разоблачен. В лаборатории уже все были на месте и все были чем-то возбуждены. Юлия тоже, несмотря на бессонную ночь, находилась здесь. Видимо, шел серьезный разговор, но при моем появлении наступила тишина, и все уставились на меня, будто увидели какое-то чудо. Один лишь Владимир сидел в сторонке, бледный, поникший и даже не поднял голову, чтобы узнать, почему стало тихо. Похоже, что его прорабатывали за утаивание личности своего консультанта.

Ко мне подошел Добрыня и с улыбкой, укоризненно покачав головой, протянул руку:

— Ну, здравствуй, Александр, добрый ты наш таинственный человек! Мы все о тебе знаем и … не знаем ничего. А пока нас интересует одно: как ты думаешь жить дальше?

— Я бы хотел остаться при лаборатории. Учиться хочу и работать.

Среди сотрудников прошел одобрительный шумок. А Владимир так и сидел застывший, опустив голову.

— Ты правильно, Александр, решил! — обрадовался Добрыня.

— Но только … помощи от меня — сами понимаете. Скорее помехой буду.

— У тебя умелые руки. А знания, что ж, знания ты получишь. Если не секрет, расскажи нам о себе. Мы с удовольствием послушаем.

— Расскажи, — очень ласково попросила Юлия.

Мне подвинули кресло, сами расположились вокруг. Владимира же никто не замечал, будто его здесь и не было. И я понял — бойкот. Стало жалко друга, однако подойти к нему я не осмелился, он не нуждался в утешении и сочувствии. Что же их может интересовать в моей жизни? Мои увлечения, заботы, мечты? Я сказал, что ничего примечательного в моей жизни не было, ничего я не изобрел и не открыл и что каждый из них, наверное, думает, что раньше было интереснее жить, что время такое бурное и прекрасное было, романтика, борьба идей… в общем-то так, но я активно в события не вмешивался, правда, на выборы всегда ходил, голосовал за тех, кому верил, что наладят жизнь, возродят Россию. Подумав, сообщил свои анкетные данные: год рождения, образование среднее, слесарь-газовик (пришлось пояснить, что это такое), любитель фантастики, ну и дальше… не судился, не имею, не награждался. И, конечно, подробно рассказал о своем появлении здесь.

Само собой возник вопрос и о бегемоте, не из двадцатого ли он века? Оживленно заговорили, каких только мыслей не высказывали. Иногда смеялись чьей-нибудь шутке. Я не всегда понимал юмор, но смех был до того заразительный, что и я смеялся не столько над шуткой, сколько над тем, как они смеются. В такие моменты я поглядывал на Владимира — сидит в той же позе, унылый и мрачный. Но изредка, когда ему очень хотелось вступить в разговор, он оживал, но вспомнив о бойкоте, опять мрачнел. Да и кое-кто из сотрудников с трудом сдерживал себя, чтобы не задать Владимиру вопрос. Желая поднять настроение у друга, я громко, во всеуслышание заявил, что хочу работать только с Владимиром.

— Вас опасно объединять, — строго сказал Добрыня, а у самого на губах едва сдерживаемая улыбка.

— Мы исправимся, — заверил я.

— Так мы и поверили, — ответил Добрыня.

— Они обязательно исправятся, — уверенно сказала Юлия.

Я невольно подумал, что вроде бы все умные, серьезные и деловые люди, а сейчас будто играют в детский сад. В подтверждение этому, чувствуя разрядку, Владимир из своего угла этак жалобно и протяжно проскулил: